Метка: art

Наткнулся на «школьное сочинение ЕГЭ» на канале Армена Захаряна. Очень понравилось. С удивлением не нашел в виде текста нигде в сети. Потратил пять минут на перевод в текст с помощью ChatGPT и субтитров Youtube. Лучше слушать, чем читать. Но для истории пусть останется и текст. Он очень хорош (Извините, орфография и пунктуация — робота. Я быстрым просмотром не нашел больших ошибок, а мелкие исправлял, но легко мог пропустить)

====

ВЕРНО ЛИ УТВЕРЖДЕНИЕ «НАДЕЯТЬСЯ И ДЕЙСТВОВАТЬ — НАША ОБЯЗАННОСТЬ В НЕСЧАСТЬЕ?»

====

Надеяться и действовать — наша обязанность в несчастье. Вот мысль, с которой мне сегодня необходимо либо согласиться, либо… а, впрочем, возможна ли здесь какая-то альтернатива? Что можно противопоставить этому внешне столь благородному тезису?

Надеяться и действовать — наша обязанность в несчастье. Любой ученик, воспитанный на идеалах русской литературы, кажется, может только воскликнуть: «А как же иначе? Отчаяться и бездействовать? Нет! Не этому учили нас Пушкин и Лермонтов, Гоголь и Мамин-Сибиряк!».

И главное — кого можно противопоставить Евграфу Живаго, персонажу, которому принадлежат эти слова? Ведь Граня, как называл его сам доктор Живаго, — это почти сказочный герой, настоящий волшебный помощник, будто сошедший со страниц «Морфологии волшебной сказки» Проппа. С тем чтобы вновь и вновь протягивает руку помощи героям Пастернака в самые тяжелые моменты.

И вот этот Евграф, персонаж положительный во всем, даже в своей второстепенности, утверждает: «Надеяться и действовать — наша обязанность в несчастьях».

Остается только согласиться и на том кончить.

А впрочем, в качестве упражнения, что если с этим поспорить? Что если для начала хотя бы допустить, что эта позиция не столь нравственна и безупречна, как может показаться на первый взгляд?

Конечно, для такого диспута понадобится переговорщик. Не могу же я, лично Армен Захарян, ученик 11-Б класса школы № 1268, спорить с добрым гением Бориса Пастернака.

Что ж, если кого и противопоставлять Евграфу Живаго, то Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина. А точнее, не его самого, а его глуповцев — жителей вымышленного города Глупова из «Истории одного города», стоявшего, по ироническому совпадению, на семи холмах.

Летописец, среди прочего, сообщает о глуповцах следующую интересную деталь: они претерпевали самые ужасные бедствия, но, несмотря ни на что, продолжали жить. И все потому, что любое бедствие казалось им чем-то совершенно от них не зависящим, а, следовательно, неотвратимым.

Предел сопротивления глуповцев несчастью — это энтузиазм страуса, который прячет голову в песок, чтобы спрятаться и переждать, пока неприятность возьмет свое.

Вот и получается, что мне сейчас нужно выбрать из двух ролевых моделей: с одной стороны — волшебный Евграф Живаго, решительный, стремительный, благородный и доблестный, а с другой — жалкие и раболепные, забитые и смехотворные жители города Глупова, которые в годину несчастья сжимаются в стену и зажмуривают глаза.

И здесь в пору повторить вопрос польского писателя Генрика Сенкевича: «Камо грядеши?» Куда пойдешь ты? А главное — с кем?

С Евграфом Живаго, который в трудную минуту подставит плечо, а когда в нем не будет более надобности, растворится в воздухе?

Или с глуповцами, которые в трудную минуту растворятся в воздухе, а когда в них не будет никакой надобности, охотно подставят плечо?

На первый взгляд выбор очевиден. Ведь еще Дамблдор говорил: «Выбирая между простым и правильным, помните Седрика Диггори». А здесь, кажется, очевидно, что просто, а что правильно.

Однако если не поддаться этому импульсу сразу, а подвергнуть его прежде критическому осмыслению, то окажется, что все не так однозначно.

«Надеяться и действовать — обязанность в несчастье». Внешне очень благородная формула. Может даже показаться, что она бы неплохо смотрелась на гранитном камне или украсила учебник патриотического воспитания.

Однако если уроки по философии постмодернизма в десятом классе чему и научили, так это тому, что нельзя верить надписям, которые хорошо ложатся на гранит.

Один из главных теоретиков постмодернизма, Умберто Эко, утверждал, что единственная истина — это необходимость избавляться от нездоровой страсти к истине.

А страсть к этой истине имени Евграфа Живаго слишком часто оказывается именно что нездоровой.

По крайней мере исследования ей заканчиваются не очень здорово.

Давайте внимательно посмотрим на тех, кто в несчастье выбирает действие, и проследим, чем это заканчивается. Не столько даже для них самих, сколько для окружающих.

Начнем с хрестоматийных примеров.

Родион Раскольников. Уж на что человек несчастный, запертый в своей петербургской клетке, мучимый желтыми галлюцинациями и комплексом Наполеона. Выбирает действие, причем дважды: за старухой-процентщицей отправляется к предкам и ее сестра Лизавета. «Простите», — сказал тогда Родион. «Такая уж моя обязанность — действовать в несчастье».

Тарас Бульба. Хотел было утолить несчастье от потери любимого сына Остапа чаркой горилки, но куренной атаман напомнил ему: «Действовать — обязанность казака в несчастье». И поднял раз всю Сечь Запорожскую на войну. И полыхали польские города, и на копьях подымали к небу казаки младенцев, отпущенным на свободу полякам сдирали кожу с ног. Действовал в несчастье своем Тарас.

Или вот пушкинский барин Троекуров. До того они на соседа своего Дубровского осерчали, что в несчастье за дело принялись. Началось, как водится, с судебной тяжбы, окончилось тем, что и поместье сгорело, и молодой офицер, подававший надежды, стал разбойником с большой дороги, а его банда грабителей-робингудов в Кисеневском лесу годами наводила ужас на всю округу.

Здесь, впрочем, может возникнуть возражение: а что, если все дело в национальном характере?

Но возражение это лишь подтвердит обидный софизм Базарова: мол, русский человек только тем и хорош, что он сам о себе при скверного мнения.

Дело, конечно, не в национальном характере. И чтобы в этом убедиться, достаточно взглянуть на литературу наших западных партнеров.

Один из главных героев всей европейской литературы — это шекспировский Гамлет. Он, конечно, задавался почти тем же вопросом, который мы поставили в самом начале этого сочинения и мы: «Достойно ли смиряться под ударами судьбы, иль надо оказать сопротивление?»

Но это была скорее риторическая фигура, чем реальный вопрос. Принц датский, опечаленный трагической гибелью отца, действовал.

И действовал решительно: пообщался с призраком, организовал театральную постановку, побеседовал с черепом, а потом убил Полония, убил Лаэрта, убил Клавдия и даже Розенкранца и Гильденстерна.

В результате всего этого богоугодного, по мнению Гамлета, разумеется, карнавала мертвы… Датское королевство, что земли разорившегося игрока в монополию, ушло с аукциона и оказалось в руках норвежского правителя Фортинбраса.

Что же, зато Гамлет не бездействовал.

Аналогичный пример являет собой и другой хрестоматийный персонаж западноевропейской литературы — доктор Фауст.

Он в своем несчастье, в своем отчаянии, вызванном неспособностью постичь все таинства природы, тоже решает действовать.

Сначала продает душу дьяволу, потом соблазняет Маргариту, убивает ее мать и брата, разоряет целое государство. Или, как назвал весь этот кровавый балаган Гёте: «Блуждает человек, пока в нем есть стремление».

Блуждает — и несет с собой разрушение.

Заметим, что самые деятельные в своем несчастье персонажи почему-то сплошь и рядом оказываются извергами, социопатами и убийцами.

И наоборот, герои самые человечные и добрые — поразительно бездеятельны в своем несчастье.

Благородный безумец, хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский деятелен только в маниакальной фазе. Но в депрессивной — он задумчив, меланхоличен и пассивен. Дон Кихот — дерзновенный рыцарь, который входил в клетку со львами, выпрямлял кривду и попирал чудовищ, — в несчастье не считает должным действовать, но, наоборот, отказывается от действия.

Почему? Потому что в его сердце слишком много любви, и он страшится того, что может совершить в горе его рука.

Мистер Пиквик — возможно, самый добрый и трогательный джентльмен английской литературы. В своем несчастье — да не просто в несчастье, а в страшной несправедливости, когда его по ложному обвинению сажают в тюрьму, — не проявляет ничего, кроме стойкости и выдержки.

Он именно что смиряется под ударами судьбы, по словам Шекспира. Но при этом не признает себя побежденным, а мужественно переносит лишения, не задумываясь о мести или расправе.

Его бездействие становится триумфом твердости и благородства. А главное, он не оставляет после себя ни пепелища, ни груды изувеченных тел, бессчетных старушек, Елизавет, полячек и Маргарит, крепостных и Лаэртов, всех этих убиенных деятельными героями, нужными им в качестве материала для своих подвигов, мщений и похождений.

В «Истории одного города» есть ведь и об этом фрагмент. Салтыков-Щедрин там утверждает, что если очистить историю ото лжи, то останется только большая или меньшая часть убиенных.

«Кто эти убиенные? — спрашивает он. — Правы они или виноваты? Каким образом очутились они в звании убиенных? Всё это разберется после. Но они необходимы, потому что без них не по ком было бы творить поминки.

Те самые, вероятно, поминки по Остапе, как называл предводитель всех действующих в несчастье героев Тарас Бульба, тот момент сладкого мщения, когда к протянутым в ужасе из огня рукам горящей женщины, закидывал в этот огонь и ее младенца.

Нечто подобное, если бы не только время (ведь за 4 часа многого не успеешь), можно было бы проделать и со второй частью уравнения Евграфа Живаго, касающейся надежды.

Именно надежда разбогатеть губит в итоге Германа из «Пиковой дамы». Надежда жениться на Маше заставляет Швабрина из «Капитанской дочки» пойти на предательство. Наконец, надежда уйти от судьбы приводит Эдипа в постель к своей матери.

Да и в конце концов, говоря о надежде, смешно не вспомнить слова Печорина: «Желать и добиваться чего-нибудь — понимаю. А кто ж надеется?»

Конечно, необходимо еще раз оговориться: все это — не более чем упражнение. И выбирая между Евграфом Живаго, который действовал, и глуповцами, которые замирали, должен выбирать Живаго.

Во-первых, получишь хорошую оценку за сочинение. Во-вторых, присоединишься не к сирым и убогим головотяпам, а к целому герою Пастернака — пусть и второго плана.

Но, знаете, у меня этого сделать не получается.

Слишком глубокий отпечаток в моей душе оставили уроки зарубежной литературы, особенно третья четверть, когда мы проходили произведения Сэмюэля Беккета.

И слишком подходит сюда слова этого великого ирландца, который называл осознанное «ничегонеделание» актом величайшей ценности и значения.

Нет, надеяться и действовать в несчастье — это не обязанность. Это слабость.

Если здесь есть место выбору между простым и правильным, то выбор в пользу действия — огульного и неотложного, решительного и импульсивного — очевидно, более простой.

Куда сложнее перед лицом несчастья не сломаться самому, но и не пытаться переломать других. Куда сложнее выбрать то стоическое бездействие перед лицом неудачи, которое прославлял великий греческий поэт Константинос Кавафис. Этот безвестный рапсод проигравших. Бездействие подвига, или, точнее, подвиг бездействия. О котором он писал:

«Не сетуй на кончившееся везение,

на то, что прахом пошли все труды, все планы, все упования.

Не оплакивай их впустую, но мужественно выговори: прощай, твоей уходящей Александрии».

Признаюсь, однако, что дело не только в этом. Не только в том, что стоическое бездействие перед лицом рока представляется мне большим подвигом, но и в том, что кто-то — хотя бы кто-то один из десятков тысяч старшеклассников — должен был поспорить с Евграфом Живаго.

Ведь когда тысячи встают плечом к плечу с Евграфом, то нужен хоть кто-то, кто встанет рядом с глуповцами, чтобы эти тысячи не превратились в монолит, в тотальность, в застывший памятник самим себе.

Потому что ни одна истина не должна отливаться в граните.